Питерс Элизабет - Седьмой Грешник

---

Джин так никогда и не забыла свою первую встречу с Жаклин Кирби. Еще долгие годы, вспоминая, как это было, Джин краснела до корней волос. И действительно, знакомство, начавшееся с нападения и чуть ли не оскорбления действием, пусть и без злого умысла, трудно назвать благопристойным.
Конечно, кое-какие оправдания у Джин были. Все то утро она работала в институтской библиотеке, или, по крайней мере, заставляла себя работать. Но ее постоянно что-то отвлекало.

Во-первых — городской шум, автомобильные гудки, доносящиеся из-за стен, уставленных пыльными стеллажами с книгами. Все восхищаются Парижем в апреле, но май в Риме так обворожителен, что не даст углубиться в занятия даже самому усердному студенту.

Город Микеланджело и dolce vita[1], столица папства и цезарей — все это, смотря по тому, что вас интересует, вы найдете в разных уголках Рима. Аспирантская стипендия, которую Джин получила в одном из самых известных в мире институтов искусств и археологии, не могла в то погожее весеннее утро заслонить для нее Рим, а голос долга никак не мог сравниться с воском, которым Улисс затыкал себе уши, чтобы не слышать пения сирен.
Другим отвлекающим фактором был Майкл, и хотя он не производил на нее столь ошеломляющего впечатления, как этот город, зато он все время был рядом. Майклу тоже надлежало работать, но чувством долга он пренебрегал так же, как и уходом за своими лохматыми каштановыми волосами, которые доходили ему до плеч. Он в нетерпении слонялся среди стеллажей, поглядывая на Джин в просветы между книгами, и старался присоединиться к ней всякий раз, как только она оказывалась где-нибудь в укромном уголке.
С трудом переводя дыхание после одной из таких встреч, растрепавшаяся Джин не могла не признаться самой себе, что она вовсе не стремится избежать этих столкновений, хотя и следовало. Ведь Майкл сразу оставил бы ее в покое — достаточно было удалиться к себе в кабинет и закрыть дверь.

Тесная клетушка без окон, отведенная аспиранту-стипендиату для занятий, была обставлена по-спартански — только стол, стул да две книжные полки. И хотя вверху двери были стеклянные, они играли ту же роль, что и дубовые двери в студенческом общежитии Оксфорда: если дверь закрыта, значит, обитатель комнаты не желает, чтобы его беспокоили, и потревожить его можно только в случае пожара или восстания, охватившего весь город.
Пока Джин в задумчивости медлила возле своей двери, Майкл снова поймал ее. Его рука обвилась вокруг ее талии, и Джин, вздрогнув, пришла в себя и обнаружила, что ее недисциплинированное тело вовсе не протестует. Она отстранилась.

Не хватало только, чтобы за этим занятием их застал один из членов комитета, ведь через две недели состоится заседание, где будут решать, кому из аспирантов возобновить грант на следующий год!
— Ладно... — раздраженно прошипела она. — Сдаюсь... Нет, черт побери... Я хотела сказать: «Давай-ка уберемся отсюда».
Джин так и не поняла, кто из них был повинен

По Эдгар Алан - Преждевременные Похороны

---

Есть сюжеты поразительно интересные, но и настолько кошмарные, что
литература не может узаконить их, не отступив от своего назначения. И
придумывать их писателю не следует, иначе он вызовет только досаду и
отвращение. Только суровость и величие самой правды дает полную и
благоговейную уверенность в необходимости их воплощения. У нас дух
захватывает от "мучительного упоения" описаниями переправы через Березину.
Лиссабонского землетрясения, Лондонской чумы, резни в Варфоломеевскую ночь
или гибели ста двадцати трех узников, задохнувшихся в Черной яме в
Калькутте. Но потрясает в этих описаниях именно факт, действительность,
история. Окажись они выдумкой - мы прочли бы их с отвращением.
Я привел из истории несколько классических примеров катастроф,
поражающих нас своим величием, но особенно трагический характер сообщают
каждой из них ее неслыханные размеры. Однако же, в долгом, скорбном
перечне человеческих несчастий немало найдется и таких, когда человек
становится единственной жертвой страданий, еще больших, чем на этих
несметных торжищах гибели и опустошения. Ведь есть та степень муки и такое
бездонное отчаяния, до которых можно довести только одного, отдельно
взятого человека, а не много народу сразу. От самых чудовищных мук
страдают всегда единицы, а не массы, и возблагодарим Господа за это его
милосердие!
Самое же тяжкое изо всех испытаний, когда-либо выпадавших на долю
смертного, - погребение заживо. А подобные случаи - не редкость, совсем не
редкость, с чем люди мыслящие вряд ли станут спорить. Границы между жизнью
и смертью темны и очень приблизительны. Кто скажет, где кончается одна и
начинается другая? Известно, то при некоторых заболеваниях создается
видимость полного прекращения жизнедеятельности, хотя это еще не конец, а
только задержка. Всего лишь пауза в ходе непостижимого механизма. Проходит
определенный срок - и, подчиняясь какому-то скрытому от нас, таинственному
закону, магические рычажки и чудесные колесики снова заводятся. Серебряная
струна была спущена не совсем, золотая чаша еще не расколота вконец. А где
же тем временем витала душа?
Но помимо вывода a priori "До опыта (лат.).", что каждая причина
влечет за собой свое следствие, и случаи, когда жизнь в человеке замирает
на неопределенный срок, вполне естественно, должны иногда приводить к
преждевременным похоронам, - безотносительно к подобным, чисто
умозрительным, заключениям, прямые свидетельства медицинской практики и
житейского опыта подтверждают, что подобных погребений действительно не
счесть. Я готов по первому же требованию указать хоть сотню таких случаев,
за подлинность которых можно ручаться. Один из них весьма примечателен, к
тому же и его обстоятельства, вероятно, еще памятны кое-кому из читающих
эти строки, - произошел он сравнительно недавно в городке близ Балтимора,
где вызвал большое смятение и наделал много шума. Жена одного из самых
уважаемых граждан, известного адвоката и члена конгресса, заболела вдруг
какой-то непонятной болезнью, перед которой искусство врачей оказалось
совершенно бессильным. Страдала она неимоверно, а затем умерла, или ее
сочли умершей. Никто не заподозрил, да никому и в голову, конечно, не
могло прийти, что смерть еще не наступила. Все признаки были как нельзя
более убедительны. Лицо, как всегда у покойников, осунулось, черты
заострились. Губы побелели, как мрамор. Взор угас. Тело остыло. Пульса не
стало. Три дня тело оставалось в доме